Один из старейших храмов города - Николо-Богоявленский морской собор - можно назвать кузницей кадров санкт-петербургского духовенства. Многие священнослужители нашего города состояли в клире или проходили богослужебную практику после рукоположения в Никольском соборе. Но есть люди, которые навсегда связали свою жизнь с этим храмом, и среди них - протодиакон Константин Маркович. 2 мая исполнилось двадцать лет его диаконского служения, с чем мы сердечно поздравляем отца Константина.
- Что произошло за эти двадцать лет, что изменилось?
- Для меня эти двадцать лет пролетели как один день, поскольку я служу в Никольском соборе, сам дух которого, молитвенная атмосфера - вне времени. У меня такое ощущение, что я пришел сюда всего несколько лет тому назад. Можно сказать, что счет времени потерял (смеется).
- Никольский собор и в советское время был оплотом православия...
- Да, это уникальный храм. Здесь совершалась молитва, причем ежедневная - на протяжении всей его более чем 300-летней истории. Кроме того, этот храм никогда не был захвачен обновленцами, в отличие от многих храмов нашего города, которые тоже не закрывались, но такая страница в истории у них была. А Никольский собор оставался бастионом православия. Атмосфера непрерывной традиции здесь ощущается, можно сказать, витает в воздухе. Я это чувствовал даже когда приходил сюда ребенком, вместе с мамой. Учился я недалеко отсюда, в переулке Матвеева. Это была специальная музыкальная школа при Консерватории. Я не справлялся с тем высоким уровнем учебной нагрузки, который был в этой школе, и когда меня корили: "Костя, мы по большому блату устроили тебя в эту школу, а ты так плохо учишься. Чем ты будешь заниматься, когда вырастешь?", я отвечал: "Поступлю в семинарию и буду служить в церкви".
- Но это не было, очевидно, серьезным, сознательным решением...
- Нет, конечно. Мне было восемь-девять лет, это была некая защитная реакция против взрослых, которые на меня давили.
- А когда вы действительно пошли в семинарию, ваши родственники как к этому отнеслись?
- Мы с мамой воцерковлялись одновременно, правда, у меня этот процесс шел намного быстрее. Я считаю своими духовными отцами митрополита Антония (Блума) и протопресвитеров Александра Шмемана и Иоанна Мейендорфа, хотя никогда в жизни их не видел. Меня приучили слушать радиоголоса, и были замечательные религиозные передачи на "Голосе Америки", "Би-би-си", Радио "Свобода". Они были высочайшего уровня и на меня, ребенка, производили огромное впечатление. Это был конец 1980-х, в те времена советским детям не очень-то разрешали слушать такие передачи, и я благодарен за это моим родным. Помимо радиопередач в отрочестве и юности мне посчастливилось встретить замечательных священников. Моим первым наставником был протоиерей Михаил Женочин. Это был удивительный пастырь, который одним из первых в годы перестройки, еще до развала Советского Союза, стал восстанавливать разрушенный собор святого великомученика Димитрия Солунского в Гдове - кафедральном городе священномученика митрополита Вениамина в бытность его викарным епископом Санкт-Петербургской митрополии. К сожалению, отец Михаил скоропостижно скончался несколько лет тому назад. Не могу не вспомнить игумена Антония (Касекюли); он учился в Ленинградской духовной академии вместе с будущими Святейшим Патриархом Алексием (Ридигером) и митрополитом Иоанном (Снычевым), хотя был намного старше их по возрасту. Мне довелось помогать ему на клиросе в храме святой Екатерины в городе Выру, в Эстонии, где он служил настоятелем до конца своих дней; скончался он в глубокой старости.
- Когда вы слушали "вражьи голоса", как тогда шутили, взрослые вас предупреждали, что никому нельзя об этом рассказывать?
- Конечно. Но дело в том, что в то время мы по семейным обстоятельствам уехали с мамой из Ленинграда и жили в Латвии. Там обстановка была более свободной. В пятом, шестом, седьмом классах я ходил в храм, и когда об этом узнали в школе, никакой реакции не последовало. Я тогда уже не носил пионерский галстук, хотя в пионеры в свое время вступил. В четвертом классе я стал сознательно верующим, перестал носить галстук, и никто меня не трогал. В шестом классе я стал изучать латышский язык, хотя тогда никто этого не требовал. Но я понимал, что если буду знать язык, окружающие будут ко мне относиться лучше. Последний год, когда я учился в школе, Латвия уже стала независимой, и надо было в выпускном классе сдавать язык. И я сдавал с той группой, которая учила с самого начала, со второго класса, и получил четыре балла. Сейчас, конечно, ничего уже не помню, поскольку нет языковой практики. Хочу сказать, что, живя в переломный момент в подростковой агрессивной среде, не могу вспомнить никаких проявлений национализма. Ко мне относились доброжелательно. Говорил я по-латышски, конечно, с ошибками, но надо мной не смеялись, просто поправляли. Это был маленький городок Алуксне, где все знали друг друга. И все, как я уже говорил, знали, что я хожу в храм, что в храме читаю, потому что по большим праздникам - на Рождество, на Пасху - на богослужения приходили все.
В этой связи замечу, что мне в принципе довольно странна та неприязнь к русскому языку и вообще к русскому присутствию, которая существует в Прибалтике. Латыши, эстонцы обрели свою культуру, свою национальную идентичность, свой литературный язык в конце XVIII - начале XIX века благодаря Российской империи и Русской Православной Церкви. Многие века они находились под гнетом немецких баронов, которые подавляли тягу к национальному самоопределению. А потом появились русские миссии, стали переводить Священное Писание, богослужение на местные языки. Этому, в частности, способствовал епископ Рижский и Митавский Филарет (Филаретов), известный богослов и просветитель.
- И вот, после школы вы решили приехать сюда и поступить в семинарию...
- Да, и поступил, и окончил. Двадцать лет назад митрополит Владимир (Котляров) меня рукоположил, и с 1 июня 1996 года я служу в Никольском соборе. В этой связи хочу сердечно поблагодарить бессменного - в течение почти тридцати лет - настоятеля собора протоиерея Богдана Сойко за то, что он с любовью и терпением научил меня тонкостям диаконского служения, передав свой опыт: он тоже в течение семнадцати лет служил в сане протодиакона.
- Сейчас любят сравнивать нынешнее время с религиозным возрождением 1990-х, и сравнение не в пользу нашего времени...
- Наш собор - уникальный. Я чувствую некую преемственность, некое постоянство. И транспортное положение собора особое - он вроде в центре города, но до него не так-то просто добраться. Поэтому мы живем в каком-то особом мире - по крайней мере, у меня такое ощущение. Община сложилась, она развивается. Ну, конечно, лица вокруг становятся старше, кто-то умирает, кто-то рождается... С другой стороны, конечно, духовенство, имевшее советский опыт, было более твердым в вере; мне есть с чем сравнивать. Постперестроечное поколение духовенства более подвержено обмирщенности. Те люди имели некий опыт исповедничества, а в наше время человек, решивший стать священнослужителем, ничем не рискует. Сейчас у нас происходит примерно то же, что происходило в Римской империи после того, как христианство стало государственной религией. Это естественный процесс, но, тем не менее, связанные с ним явления отнюдь не радуют. С другой стороны, с 2011 года я преподаю в Санкт-Петербургской духовной академии на втором курсе магистратуры сравнительную литургику, то есть литургические традиции инославных христиан. Это последний курс, там учатся студенты, которые завершают свое богословское образование, за плечами которых восемь лет тяжелого и напряженного труда. Это интересные ребята, лучшие ребята, и они, как правило, радуют и вселяют оптимизм.
Беседовала Татьяна Кириллина
ИА "Вода живая",
02.04.16
