Лев Толстой входит в нашу жизнь в раннем детстве, когда мама вслух читает его рассказы. В школе Толстой предстает перед нами как серьезный автор, написавший несколько объемных сочинений, изучение одного из которых - четырехтомного романа "Война и мир" - становится настоящим экзаменом на усидчивость. Как правило, на этом какая-либо реальная связь с литературным наследием Толстого заканчивается, и в качестве приданого у нас остается образ классика в русской рубахе, который известен всему цивилизованному миру.

Позитивное восприятие Льва Толстого христианами омрачено знанием о его антицерковном учении: чему доброму может научить сочинение, написанное рукой отлученного от Церкви человека... Сердца просвещенных верующих не могут смириться с этим вердиктом. Они пытаются спасти литературный гений классика, христианский по своей природе, от критики более резких в оценках братьев-православных путем расслоения образа Толстого: на Толстого-писателя и Толстого-проповедника. Лев Толстой по-прежнему останется писателем добрым и в своей основе "своим", если мы отнесем его неудобные религиозные искания к сугубо личной жизни, знание о которой не обязательно для понимания его творчества.

Но справедливо ли по отношению к писателю из благих побуждений не замечать того, что волновало его в течение десятков лет? Не окажется ли подобная доброжелательность худшей, нежели яростное отрицание?

Основатель "новой религии"

Высокомерие, крайняя самоуверенность и приверженность рационализму свойственна религиозным исканиям Льва Николаевича. Охладев в начале 1870-х годов к учению Церкви, Толстой пытается создать свою религиозную систему, очищенную от невежества и суеверий, якобы свойственных историческим религиозным традициям. Толстой пытается выучить древнееврейский и древнегреческий, встречается со штундистами и старообрядцами, знакомится с литературным наследием восточных религиозных учений. Итогом этих поисков явилась этико-философская система, которую писатель выдавал за "религию Христа, но очищенную от веры в таинственность". В действительности эта "новая религия" в большей степени напоминала римский стоицизм, китайский даосизм или пантеизм европейских философов Нового времени.

Характерным свойством получившегося синтеза являлось представление о Боге как о не-Личности, надмирном и объемлющем все творение Принципе, всеобщем Законе. Толстой выдает свою философию за первоначальное, не поврежденное позднейшими напластованиями (например, мистицизмом и философией Павла) христианство. Он пытается создать новое Священное Писание, для чего редактирует текст Нового Завета ("Четвероевангелие: Соединение и перевод четырех Евангелий", 1880-1881). В новом Евангелии не оказывается места ни учению о бессмертии души, ни яркой, все затмевающей личности Иисуса Христа (для Толстого - одного из учителей истины); само же "христианство" сводится к здравому смыслу и к житейскому благоразумию ("Христос учит тому, как нам избавиться от наших несчастий и жить счастливо").

Социально-этический максимализм новой религии отвергает все институции, свойственные любой цивилизации (армия, суд, государство, семья и т. п.). Проповедник непротивления, обличитель войн и вражды между людьми, Лев Толстой обращает острие своей граничащей с кощунством критики против православной Церкви ("Я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения").

Итогом учительства Толстого стало Послание Священного Синода от 2 февраля 1901 года, в котором в крайне корректных выражениях члены Синода указали, что "Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею".

Алчущий и жаждущий правды

Отлучение Льва Толстого от Церкви является одним из самых угнетающих и печальных фактов истории отечественной культуры послепетровского времени. Церковь нередко становилась объектом критики со стороны писателей-вольнодумцев, однако лишь в случае с Толстым в подобном противостоянии была поставлена трагическая точка. В борьбе Толстого и Церкви запечатлен один из характерных сценариев отечественной истории: искатель правды обращает оружие своей критики против Церкви. Желая добраться до "чистого христианства", философ уходит от религии Иисуса Христа вовсе.

Если Толстой отлучен, а его проповедь не имеет ничего общего с Христовым учением, то возникают сомнения об уместности рассмотрения трагедии Льва Толстого в христианском контексте. Однако нам кажется, при всей своей воинствующей антицерковности Лев Николаевич остается частью истории русской Церкви не только в силу внешних обстоятельств, но и по существу. Ограничившись риторикой суда и обличения, как пишет Н. А. Бердяев, мы никогда не вынесем урока из той трагической истории, которая приключилась с Церковью (то есть со всеми нами) и Толстым.

Лев Николаевич, имея все, о чем можно мечтать: славу, успешную творческую жизнь и море поклонников, нередко был близок к самоубийству, поскольку осознавал отсутствие Смысла во всем том, из чего состоит жизнь обыкновенного человека. В этом отношении Толстой оказывается типичным примером того "алчущего и жаждущего правды" человека, о котором говорил Иисус.

"Правда", к реализации которой так стремился Толстой, представляет собой не столько верность принципу социальной справедливости, сколько реальное исполнение христианами мира тех норм, о которых они возвещают с трибун и амвонов. Толстой резко обращал внимание общественности на то, что целые народы, объявляя себя христианскими, устраивают свои дела в мире так, как будто Бога нет. Писатель выступает принципиальным критиком этой двойной бухгалтерии. Остается только сожалеть, что чудовищная неправда и мертвенность казенного, официального христианства открылась Льву Николаевичу в несравненно большей степени, чем сладость благодати, скрывающейся под зачастую неприглядными одеждами исторических Церквей.

Нищета, проституция, эпидемия самоубийств, голод, угнетение - все, о чем не решались говорить с церковных кафедр, стало поводом для многочисленных выступлений писателя, голос которого было невозможно не слышать. Официальная Церковь, слишком лояльная государственной власти и часто равнодушная к страданиям народа, часто оказывалась выразительницей евангельского учения в несравненно меньшей степени, чем граф-бунтарь, старающийся растопить лед социально-этического индифферентизма.

Одной из самых важных сторон учения Льва Толстого являлось его отношение к армии и военному делу. Известно, что идея ненасильственного сопротивления, изложенная в работе "Царство Божие внутри вас", оказала определяющее влияние на Махатму Ганди (идея сатья-грахи) и Мартина Лютера Кинга. Толстой, участник сражений на Кавказе и защитник Малахова кургана (Севастополя), в конце своей жизни пишет: "Вопрос теперь стоит, очевидно, так: одно из двух: или признать то, что мы не признаем никакого религиозно-нравственного учения и руководствуемся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые, подати, судебные и полицейские учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены". Безусловно, Н. А. Бердяев был прав, что нигилизм Толстого является обратной стороной русского максимализма, равнодушия и нечуткости к различным иерархическим уровням ценностей. Однако напомним, что воинственность христианских народов и готовность проливать кровь друг друга во имя национальных целей привели в XX веке к двум жестоким войнам. Ощущая разлитую в воздухе агрессию, нельзя было реагировать на это каждому христианину иначе, нежели воинственным пацифизмом.

В религиозной жизни российского общества рубежа XIX-XX веков Толстой оказался настоящим хулиганом, задававшим острые вопросы там, где это было неуместно, и тем, кому задавать их было не принято. Это хулиганство оказалось внутренне соприродным традиционному для русского православия духу юродства, дурачества ради Иисуса, благодаря которому открывается правда, а лицемер выходит посрамленным.

Основной урок, который можно вынести из трагедии Льва Толстого, состоит в том, что народу Божию, членам земной Церкви следует являть собой образец всецелой христианской святости и критически относиться к законам и обычаям "мира сего". Поскольку, когда "призванные Богом" отдаются буржуазности обыденной жизни, Бог может восставить пророка и обличителя из "внешних".

Прислушиваясь к словам отца Сергия Булгакова о Толстом, мы надеемся, что у Господа найдется для учителя из Ясной Поляны особая "обитель" в том Царстве, о наступлении которого он так истово проповедовал.

Диакон Алексей Волчков